6 июля на 90-м году жизни скончался прозаик, профессор Литературного института имени А.М.Горького, член общественного совета МБПЧ Александр Рекемчук. Он умер в реанимации одной из московских клиник после продолжительной болезни.
Александр Евсеевич Рекемчук родился 25 декабря 1927 г. в Одессе в семье актрисы немого кино Лидии Андреевны Приходько и журналиста Евсея Тимофеевича Рекемчука (расстрелян в 1937 г.). В 1933 г. родители будущего писателя развелись. Приемным отцом Александра стал второй муж Лидии Андреевны – австрийский политэмигрант, участник гражданской войны в Испании Ганс Нидерле. Фамилию отчима Рекемчук впоследствии использовал в качестве своего журналистского псевдонима, а перипетии судьбы Ганса Нидерле навеяли сюжеты автобиографической повести «Товарищ Ганс» (1965) и сценария «Они не пройдут» (1963).
Годы войны Рекемчук проводит в эвакуации в Барнауле. В 1943 г. поступает в 4-ю Московскую артиллерийскую школу, переведенную в Бийск. Оканчивает ее уже в столице в 1946 г., после чего становится студентом Литературного института имени А.М.Горького (семинар поэзии). После окончания 1-го курса он отправляется на практику в Республику Коми и, продолжая обучение уже на заочном отделении, до 1951 г. работает журналистом в республиканской газете «За новый Север». На «северном» материале пишутся первые книги Рекемчука «Стужа» (1956) и «Берега» (1958). Известность писателю приносят повести «Время летних отпусков» (1958-1959) и «Молодо-зелено» (1960-1961), сначала опубликованные в периодических изданиях Сыктывкара, а затем перепечатанные в московском «Знамени».
По возвращении в столицу Александр Рекемчук ведет активную литературную жизнь – работает в редколлегиях журналов «Новый мир», «Знамя», «Юность», пишет киносценарии. С 1957 г. – член Союза писателей. В 1964-1967 гг. занимает пост редактора 4-го творческого объединения писателей и киноработников на киностудии «Мосфильм». При нем в кино дебютировали Георгий Данелия, Элем Климов, Лариса Шепитько.
С 1971 г. Рекемчук – член правления Союза писателей CCCР. С 1975 г. – руководитель семинара прозы на кафедре литературного мастерства Литинститута. Кроме того, он возглавляет издательство «Пик», в котором вышла первая автобиографическая книга Бориса Ельцина «Исповедь на заданную тему» (1990). Большой общественный резонанс вызвал изданный там же сборник «Нужен ли Гитлер России?», содержащий материалы и выступления участников Международного форума «Фашизм в тоталитарном и посттоталитарном обществе: идейные основы, социальная база, политическая активность» (Москва, 20-22 января 1995 года). Популярностью пользовалась выпускаемая «Антология выстаивания и преображения», состоящая из произведений мастеров отечественной и зарубежной прозы. Издательство А.Рекемчука печатало произведения Ю.Нагибина, А.Зиновьева, С.Резника, Б.Сарнова, Ю.Черниченко, А.Ткаченко, книги правозащитного и антифашистского характера.
Рекемчук – автор романов «Скудный материк» (1968), «Мальчики» (1970), «Нежный возраст» (1979), «Тридцать шесть и шесть» (1982), повестей «Время летних отпусков» (1959), «Молодо-зелено» (1961), «Железное поле» (1989) и многих рассказов. По его сценариям снято 11 фильмов. Произведения Рекемчука переведены на английский, французский, немецкий, польский и другие языки.
В нулевые годы Александр Рекемчук обращается к жанру «эпической автобиографии нон-фикшн». В книгах «Пир в Одессе после холеры», «Кавалеры меняют дам» (обе – 2003) и «Мамонты» (2006) он дает оценку трагической российской действительности ХХ века сквозь призму истории своей семьи, размышляет о мере ответственности творческой личности перед экзистенциальным выбором в эпоху перемен. Особое внимание писателя сосредоточено на перестроечной и современной России.
«Я пишу, пишу много. И если честно, я пытаюсь разобраться с тем, что произошло с миром за последние два-три десятилетия, что произошло со мной за эти годы, что произошло со страной», − признавался писатель в интервью телеканалу «Культура».
Александр Рекемчук состоялся как блистательный педагог. За профессиональную принципиальность в кругах Литературного института его звали «Железным Рэмом». За чуткость и живое участие в судьбах своих учеников – «Стариком Державиным». Творческая мастерская Рекемчука выпустила сотни профессиональных прозаиков. В числе ведущих современных российских писателей и журналистов, посещавших легендарный семинар в аудитории № 24, Роман Сенчин, Илья Кочергин, Маргарита Шарапова, Ирина Богатырева, Александр Сегень, Мария Ульянова, Рамиль Халиков, Светлана Тремасова и многие другие.
Александр Рекемчук активно участвовал в культурной и общественной жизни страны, был убежденным и последовательным антифашистом.
Рекемчук вместе с другими членами писательской организации «Апрель» боролся с фашиствующими антисемитами, устроившими 18 января 1990 года погром в Центральном доме литераторов (ниже см. фрагмент из книги А.Рекемчука «Кавалеры меняют дам»).
В 2001 г. в одном из интервью «Международной еврейской газете» писатель назвал редактора ультранационалистической газеты «Русская правда» А.Аратова «идеологом русского фашизма», после чего был вынужден защищать свою позицию в суде. 9 июня 2005 г. Хамовнический суд Москвы отказал националисту в иске.
О природе фашизма Рекемчук размышлял всю жизнь, сверяя собственные выводы с творческими и идейными поисками своих коллег – Юрия Нагибина, Михаила Ромма, Валентина Оскоцкого, Владимира Илюшенко.
Директор МБПЧ Александр Брод: «Нам будет очень не хватать его. Александр Рекемчук активно включился в работу нашей организации: участвовал в пресс-конференциях, круглых столах, выступал страстно, убежденно. Его студенты писали для нас. Он знакомил с друзьями-писателями, журналистами, правозащитниками, с теми, на кого мы могли опираться в своей работе. Поддержал статьей «К чистому не липнет», когда группа псевдозащитников развязала травлю МБПЧ. Он всегда был рядом, даже когда болел, звонил, подбадривал меня. У него до последнего было много идей, планов, Александр Евсеевич был очень деятельным и отзывчивым человеком при своей внешней суровости. В нем постоянно шла мучительная внутренняя работа. Он многое пересмотрел в своей жизни… Мало кто из педагогов так заботится о своих студентах и выпускниках, как заботился он. Светлая память».
Генрих Горчаков, литературный критик:«Александр Рекемчук – художник с острым, точным видением. И прежде всего – видением современности.
Он повествует нам о людях, для которых формула счастья расшифровывается как борьба за него.
О людях с мускулистым сердцем, включенным на скорость современности. Это его герои.
И о людях, живущих у современности на задворках.
Это его персонажи.
Конфликтов меж ними, между прочим, не происходит.
Они противопоставлены не друг другу, а жизни.
У Рекемчука нет сюжетных конфликтов.
Прогресс не борется с рутиной, новаторы – с консерваторами. Нет в его книгах и «внутренних» конфликтов, где темные, «звериные» начала отступают перед светлыми. Герои ничего в себе не подавляют, они «не перековываются», не совершают ошибок, не каются горько над ними и не заглаживают их подвигом самопожертвования.
Но повести Рекемчука не бесконфликтны. Их конфликт в контрастах самой жизни. В контрастах полноводных светлых потоков и мутной жижи болот. В контрастах застоя и движения вперед» (gorchakov.org).
Вячеслав Саватеев, литературовед:«В его книгах просторно, в них много воздуха, «лесá» его произведений почти не ощущаются, они не мешают движению внутри композиционного времени и пространства.
Проза требует мыслей, сказал поэт. Проза Рекемчука насыщена мыслями. Писателю важно донести их до читателя, вызвать на ответные размышления. Для этого он добивается простоты и ясности во всем – в манере изложения, языке, композиции, образах, жестах. Простоты, которая не только не исключает, но предполагает значительность, глубину и объемность изображаемого.
А. Рекемчук обладает ценным даром одухотворять природу, вещи, труд. Особенно труд творческий, раскрывающий духовную красоту и силу человека, свидетельствующий о счастливейшей и желанной гармонии дела и личности. (...)
Языку прозы А. Рекемчука свойственна скупая, не бросающаяся в глаза образность, естественность красок, доверительно-разговорная интонация. (...)
Стилю Рекемчука чужда искусственная экзальтация, напыщенность. (...)
Писатель крайне экономичен, внешне даже скуп в использовании изобразительных средств. Субъективно это иногда ощущается как некоторая сухость повествования, но в конечном счете является выражением одного из важнейших принципов – принципа меры, художественной целесообразности.
Порой герои Рекемчука ведут диалоги из полуфраз, и эти диалоги не только понятны читателю, но из-за своей краткости еще и более выразительны; недоговоренность же как бы подчеркивает значительность, внутреннюю напряженность темы.
Писатель уверенно владеет манерой повествования от первого лица, требующей особого творческого напряжения, тонкого и сложного искусства вживания в мысли и чувства своего героя. (...)
Открывая все новые и новые характеры, конфликты, совершенствуя свое художественное мастерство, постоянно изменяясь, А. Рекемчук в то же время остается верным самому себе – «при своем лице и при своих статях» (profilib.com).
Евгений Сидоров, литературный критик, первый секретарь Союза писателей Москвы: «Он ранен своей судьбой. Вот, что у него главное. И он как бы освобождается в своих книгах от этой раны. Он при всем своем могучем кряжистом виде, он человек очень тонкий. И как писатель, и как личность. Он ранимая личность. А это признак вообще дара» (bigbook.ru).
Валерий Туркин, член редколлегии газеты «Красное знамя», Республика Коми: «...До того как вплотную заняться писательским трудом, Александр Евсеевич прошел долгий путь в журналистике – двенадцать лет был литсотрудником и собкором «Красного знамени». Если учесть, что ни одна из его книг не обходится без упоминания Коми, а сюжеты многих связаны с ней напрямую, можно понять, какую мощную информационную волну о республике и ее людях рождало его творчество. Добавим к этому замечательные переводы с коми на русский язык Александра Рекемчука совместно с его женой Луизой Павловной, уроженкой РК, произведений известных коми писателей: Геннадия Юшкова, Ивана Торопова, Василия Юхнина…» (komikz.ru).
Писатель Роман Сенчин о книге Гулии Ахметовой «Александр Рекемчук: Живая проза»: «Рекемчук не принадлежал к шестидесятникам, не стал диссидентом, не эмигрировал, не ринулся в авангард. Писал традиционную по форме прозу. Реализм. Местами соц-… Пишет, кстати сказать, и сейчас, но уже предельно документально, откровенно на автобиографическом материале, хотя это нельзя назвать мемуарами. Гулия Ахметова дала им такое определение: «живая проза non-fiction». По-моему, точно.
В этих повестях non-fiction – «Кавалеры меняют дам», «Пир в Одессе после холеры», «Мамонты», написанных уже в XXI веке, после многих лет писательского молчания, пришедшегося на 90-е годы, – Рекемчук не только говорит о том, что не вошло в его художественную прозу, но и повторяет многие сюжеты, детали, но по-иному – без страховки под названиями «художественный вымысел», «собирательный образ», «художественная правда». Порой он спорит с собой прежним, со своими прежними произведениями. (...)
Ахметова в своей книге, наверное, впервые так подробно говорит о поздней прозе Рекемчука. Но особенно, по-моему, ценны ее размышления о тех произведениях, что когда-то принесли ему известность, многие из которых были экранизированы, – «Мальчики», «Молодо-зелено», «Время летних отпусков», «Скудный Материк», «Нежный возраст»… Фильмы по прозе Рекемчука показывают редко, книги, пожалуй, за исключением «Мальчиков», давным-давно не переиздавались… Но они по-прежнему живы, хотя и завалены толщей последующей литературы – не только новой, но и «возвращенной», «запрещенной», что хлынула на нас в период перестройки и гласности.
Очень любопытно сопоставление стиля, психологических, географических деталей, новообразований, поговорок в прозе Рекемчука с тем, что происходит в литературе сегодня. И здесь рядом с Рекемчуком оказываются Юрий Буйда, Захар Прилепин, Герман Садулаев, Ольга Заровнятных, Сергей Шаргунов, Фигль-Мигль, Алина Витухновская… Наверняка, большинство из этих авторов не открывало книг Александра Евсеевича, но случайные пересечения куда интересней сознательных заимствований. Язык-то у нас один, да и пишем по большей части об одном. И живем на одной земле» (litrossia.ru).
Из книг и интервью Александра Рекемчука:
«...Когда изо всех вопросов общественного и державного бытия — вопросов всегда мучительных, требующих огромного напряжения сил, требующих ума, доброй воли, здравомыслия, терпения, — когда изо всех вопросов остается всего лишь один вопрос, как бы вбирающий в себя все остальные вопросы, а именно еврейский вопрос, — и наступает момент, когда державе и обществу начинает казаться, что, решив этот вопрос, можно легко решить и все остальные вопросы, что тогда они решатся как бы сами собой, — в этот момент, на этом рубеже и возникает то историческое явление, которое обозначает зловещий термин: фашизм.
Юрий Нагибин понимал и предвидел эту угрозу.
Он написал:
“...Часто удивляются: откуда берется фашизм? Да ниоткуда он не берется, он всегда есть, как есть холера и чума, только до поры не видны, он всегда есть, ибо есть охлос, люмпены, городская протерь и саблезубое мещанство, терпеливо выжидающее своего часа. Настал час — и закрутилась чумная крыса, настал час — и вырвался из подполья фашизм, уже готовый к действию”» («Кавалеры меняют дам»).
«...Тема борьбы с диктатурой, с тоталитаризмом любых мастей началась для меня с этого сценария и с "Товарища Ганса". Я говорю об этом потому, что моя нынешняя повесть о Нагибине («Кавалеры меняют дам» - прим. МБПЧ) посвящена этой теме. Там есть глава "Бродячий сюжет". Что такое "Бродячий сюжет"? Это диктатура. В каких обличьях она ходит по миру. В Италии, в Германии, в России... Цари, генсеки, императоры, канцлеры, президенты, фюреры... Сейчас очень опасная ситуация. Стадо человеческое опять взывает к вожакам, стаду всегда нужен вожак, чтобы помогал давить свободных людей, чтобы всех стриг под одну гребенку, это известная психология люмпенов, примитивов, животных по определению. Быть свободным и культурным – очень трудно. Поэтому главный мотив моей повести о Нагибине – это свободный художник, выступающий против силы примитивов, против любой диктатуры, против тоталитаризма» (из интервью Юрию Кувалдину «Я пишу теперь совершенно иначе» – az.lib.ru).
Фрагмент главы «Бродячий сюжет» из книги «Кавалеры меняют дам»:
«Я пришел за час до объявленного времени, а в вестибюле Центрального дома литераторов уже было людно.
Вечера «Апреля», писательской ассоциации в поддержку перестройки, собирали уйму народа. В Большой зал, где было шестьсот кресел, набивалось до тысячи человек: сидели на ступеньках, впритирку стояли в проходах, заполняли балкон, толпились в кулисах.
Вечер, посвященный памяти Андрея Дмитриевича Сахарова, длился пять часов без перерыва, уже близилась полночь, был риск не попасть в метро, не дождаться троллейбуса (а среди этой изысканно интеллигентной публики мало кто разъезжал в собственных автомобилях, тем более зимой), но никто не уходил, настолько важным и острым был разговор о наследии Сахарова, о судьбе русской демократии.
Сахаровский вечер подстегнул интерес общественности к «Апрелю», и можно было предвидеть, что нынче соберется не меньшая аудитория, чем в прошлый раз.
Раздевшись, я подошел к афише.
18 января 1990 года. Вечер «Апреля».
В программе: 1. Презентация альманаха «Апрель».
2. Открытый микрофон
Ведущие: Евгений Евтушенко, Вадим Соколов,
Яков Костюковский, Александр Рекемчук.
Несколько слов об этом самом «открытом микрофоне». Он родился вместе с «Апрелем» и зазвучал во весь голос на первом же его собрании. То есть любой и каждый участник собрания имел право подойти к микрофону и сказать залу все, что он считал нужным сказать: согласиться с предыдущим оратором, возразить ему, внести свое предложение, зачитать свой собственный проект резолюции, заявить свой протест или даже послать всех к чертовой матери...
Для такого выступления не надо было заранее записываться в список ораторов, посылать записки в президиум, кричать с места — почему не дают слова? — иди и говори.
У пилонов фойе расположились столы, с которых достаточно бойко продавались книжки новорожденного альманаха «Апрель». В нем — стихотворение Евтушенко «Танки идут по Праге», ходившее раньше лишь в списках, рассказы Солженицына, Искандера, «Предвыборная платформа» Сахарова, речь взбунтовавшегося против партократии Ельцина, произнесенная недавно здесь же, в Большом зале ЦДЛ.
Я спустился по левой лестнице, ведущей в бильярдную, в подвальный буфет и в мужскую уборную.
(Да простятся мне эти подробности. Но я и сам в тот вечер еще не мог предполагать, что спустя несколько месяцев мне придется излагать эти обстоятельства и детали, прослеживать этот маршрут буквально шаг за шагом, минута за минутой.
«Защитник Побезинский: Вы можете привести еще какого-нибудь свидетеля в подтверждение этих слов, что кто-то видел вас в этот момент в подвале?
Свидетель Рекемчук: Я не могу привести сейчас ни одной фамилии, но я прошу вас учесть, что в этом же подвале у нас находятся курилка и туалет. Мы иногда посещаем эти места)».
На лестничной клетке, стесняя проход, стояла полудюжина молодых людей с накаченными торсами, «качки», как именовали их в народе. На них были черные мундиры с одинаковыми нашивками на груди: Георгий Победоносец на белом коне поражает копием дракона. Головы молодцев были коротко острижены, виски высоко подбриты.
Среди них выделялся человек возрастом постарше, с наметанным и цепким взглядом.
Походя, я уловил свою фамилию, произнесенную им вполголоса, и еще какой-то неразборчивый комментарий к ней.
На фоне белого кафеля туалетной комнаты так же резанули глаз черные рубашки, непривычные в писательском пестром обиходе.
И в густом табачном дыму запьянцовского нижнего буфета, андеграунда — те же черные мундиры, те же черные рубашки...
Вернулся в вестибюль. Взгляд, теперь уже настороженный и внимательный, выхватил из толчеи еще несколько плотно сбитых групп молодчиков в черном, со святым Георгием и змием, накаченных, коротко остриженных, впрочем, среди них были и фигуры тщедушного сложения, были и патлы до плеч, были и усы, и бороды — только с первого взгляда они показались мне все на одно лицо.
Чувство тревоги нарастало.
В «Апреле» придерживались достаточно широких взглядов, иначе нас нельзя было бы считать демократами, и на наших собраниях присутствовали не только писатели, но и многочисленные гости, художники, музыканты, актеры, ученые, политики, набирающие вес, священнослужители, армейские офицеры-вольнодумцы, студенты.
Но надо признаться, что, несмотря на широту взглядов и записной демократизм, мы неприязненно относились к появлению на наших писательских собраниях людей посторонних, кликушествующих политических маргиналов и уличной шпаны.
Однако вышколенные молодцы в черной униформе никак не подходили под определение шпаны.
Проходя мимо одной из групп — не той, что была на лестнице, а другой, — я опять уловил слухом свою фамилию, названную старшим среди них, почувствовал на себе запоминающие взгляды.
Пришло ощущение, что я опять, в который раз, смотрю по телеку черно-белый сериал «Семнадцать мгновений весны», где по коридорам Гестапо разгуливает, тоже в черном и белом, засланный советский товарищ.
Вспомнилась фраза Юлиана Семенова, автора этих «Семнадцати мгновений», человека столь же информированного, сколь и близкого кругам охраны порядка, – фраза, оброненная в разговоре, которую я записал в свой дневник еще в самом начале восьмидесятых:
«...Фашистского переворота в стране все равно не избежать, поскольку слишком крупные силы задействованы в этом направлении. Это произойдет, хотя и явится переходной фазой исторического развития в России...»
Так ведь и там, в Германии, это явилось всего лишь переходной фазой.
Фойе, соединяющее оба здания Дома литераторов, старое и новое, тоже постепенно заполнялось знакомыми и незнакомыми людьми.
В его глубине я увидел вожаков «Апреля» — критика Вадима Соколова, кинодраматурга Якова Костюковского, очеркиста Игоря Дуэля.
На их лицах была тень озабоченности.
— Мне кажется, — сказал я, подойдя и пожимая руки, — что сегодняшний вечер не состоится.
— Мы уже позвонили в милицию, — отозвался Костюковский. — Они обещали прислать наряд, но пока не видно...
Прозвенел троекратный звонок, возвещавший, что пора начинать.
Мы направились к деревянной лестнице, которая вела в комнату за сценой, а оттуда и на сцену.
Зал был набит битком. Можно было уповать на то, что насторожившие нас незваные гости, сколько бы их там ни было, растворятся в тысячной аудитории, что их не будет ни видно, ни слышно.
Но я увидел их тотчас: ряды зияли, будто черными дырами, теменью форменных мундиров. Они не слепились в сгусток где-нибудь слева, или справа, или посередине, а рассредоточились по всему залу в шахматном порядке — и на подступах к сцене, и на флангах, и в дальних ложах. Они, совершенно очевидно, держали под контролем весь зал и заранее знали, как это следует грамотно делать.
Яков Костюковский направился к микрофону.
— Дорогие друзья, — бодро начал он.
— Твои друзья в Израиле! — ответили ему из зала.
— В Израиле у меня тоже есть друзья, — мягко парировал сатирик.
— А Гангнус где?
— Мы пришли на Гангнуса!
— Давайте сюда Гангнуса...
Им нужен был Евтушенко. Я уже упоминал, что в афише вечера среди ведущих значился Евгений Евтушенко. Но он запаздывал, может быть, задержали парламентские дебаты: год назад он стал народным депутатом. В его поэме «Мама и нейтронная бомба», написанной верлибром и опубликованной «Новым миром», была строка: «До войны я носил фамилию Гангнус...» В издательстве «Советский писатель» работал его брат Александр Гангнус, носивший фамилию отца-латыша. В том не было секрета. Но, по-видимому, был достаточный повод для скандала.
Шум в зале нарастал.
Поднялась с места Наталья Иванова, литературный критик, работавшая в «Знамени». Она что-то говорила, обращаясь к залу, но слов не было слышно.
Ее попросили подняться на сцену, к микрофону.
— В зале находятся посторонние, — едва справляясь с волнением, заговорила она. — Они оскорбляют сидящих рядом людей, писателей. Я думаю, что нужно отменить вечер.
— Как фамилия? — снова выкрикнули из зала.
— Иванова.
— Какая Иванова? Татьяна?
— Нет, Наталья.
Очевидно, предварительный инструктаж, натаска опознавания писателей по именам, фамилиям и наружности давала сбои.
— Вечер нужно немедленно закрыть, — настаивала Наталья Иванова.
Соколов, Дуэль и Костюковский совещались вполголоса.
Потом к микрофону приблизился Игорь Дуэль.
Он сказал, что устроители не видят возможности продолжать вечер в такой обстановке. Всех просят покинуть зал — всех без исключения. Потом у дверей будет выставлен контроль, и в зал будут пропускать только по предъявлении членского билета Союза писателей или клубной карточки.
Это было воспринято в зале как сигнал.
И совершенно ясно, что к такому обороту событий пришельцы были готовы изначально.
Над задними рядами кресел взметнулись черно-желтые хоругви с надписями «Долой сионизм!», «Жиды и масоны, убирайтесь в Израиль», что-то еще.
В руках человека, сидевшего в амфитеатре и дотоле ничем не выделявшегося, оказался мегафон, в который он выкрикивал:
— Вы, еврейские ублюдки, вон из зала! Это наша страна! Это наш дом! Убирайтесь, а мы здесь проведем свой митинг!..
Спустя несколько месяцев я увижу этого человека на скамье подсудимых.
Он будет задавать мне вопросы, и я, как свидетель, должен буду отвечать на них.
Тогда же я присмотрюсь к нему: в годах, лет пятидесяти, малорослый, плотного сложения; обширная лысина окаймлена седыми волосами; и, как бы в контраст седине, косматые густо-черные брови, из-под которых — сверлящий взгляд. Константин Владимирович Осташвили-Смирнов, один из главарей нацистского общества «Память».
Первый вопрос, который он задаст мне: «Так, скажите, свидетель, какой вы национальности?»
Каюсь, мне очень захочется переспросить: «А вы?» Право же, в его облике, при всем желании, было трудно уловить черты, характерные для русских лиц.
Однако я воздержусь от этого вопроса и лишь отвечу о себе: «Русский».
Но всё это будет позже.
А сейчас человек в конце зала, не пряча нездорового исступления, орет в мегафон:
— Товарищи евреи, которые являются писателями, пройдите в Малый зал, мы вас всех перепишем! Ни милиция, ни КГБ, ни партия вам не помогут! Теперь мы будем хозяевами страны!
Итак, еще один «список Шиндлера» наоборот.
Дальнейшее напоминало калейдоскоп: всё движется одновременно, совпадая, дробясь, перемещаясь, отталкиваясь, разрушаясь. Но эти построения отнюдь не случайны, в них нет хаотичности: мизансцены разведены фронтально и в глубину, по диагоналям, вся эта суета тщательно отрепетирована, как в изощренных массовках Феллини или Германа; каждый персонаж наделен своей ролью, снабжен репликами, обеспечен реквизитом, понимает задачу и сверхзадачу; соответственно, проработана и фонограмма, где монологи, полилоги, междометья, декламации, читки с листа и шумы складываются в насыщенный рев.
Однако это не поддается синхронному воспроизведению на бумаге.
Попробую обозначить детали.
Перепоясанный портупеей чернорубашечник в очках взбирается на сцену, захватывает микрофон (он действительно не выпускает из пятерни железную штангу), другой рукой достает из кармана припасенные листки и начинает считывать с них текст, нацеленный в одного из идеологов перестройки — секретаря ЦК КПСС Александра Николаевича Яковлева.
И тотчас в задних рядах появляются еще два плаката:
«А.Н.Яковлев — агент международного сионизма!», «А.Н.Яковлева — вон из Политбюро!».
Какая-то тетка откровенно базарной внешности, к тому же очень пьяная, подходит к рампе и зашвыривает на сцену цветастый пластиковый пакет.
Вадим Соколов, опираясь на палку (у него нет ноги), наклоняется, чтобы поднять гостинец, но несколько возгласов сразу останавливают его движение: мало ли что там, в этом пакете?
— Сегодня мы пришли сюда с плакатами, — кричит в мегафон Осташвили, — а завтра придем с автоматами!
Вальяжный ректор Историко-архивного института, депутат парламента Юрий Афанасьев, обернувшись к залу, пытается урезонить беснующихся погромщиков в черных мундирах, но в ответ на его увещевания — разъяренные выкрики.
Еще один чтец-декламатор, взгромоздившись в сапогах на кресло, с выражением читает по бумажке стихи, в которых иногда звучит фамилия Сталин... Кажется, что-то из раннего Евтушенко... С кем не бывало в ту пору? Даже Пастернак не безгрешен...
Оглядываюсь на кулисы и вижу только что появившегося Евгения Евтушенко: он смотрит на буйство в зале, лицо очень бледно, челюсти сжаты, пытается через силу улыбаться.
Пришельцы пока его не замечают, да и он сам не спешит себя обнаруживать.
— Вы, отколовшиеся от русских писателей жидо-масоны, убирайтесь из зала! — неистовствует Осташвили. — Вы не писатели! Писатели — Распутин, Астафьев, Белов...
Писатель Анатолий Курчаткин, возмущенный глумлениями, звучащими в стенах Дома литераторов, бросается к человеку с мегафоном, но накаченные охранники преграждают ему путь.
— Врежьте этому жиду по очкам, чтобы он ослеп! — командует фюрер.
Курчаткину наносят удары в лицо.
Еще две тетки, напоминающие базарных торговок, таскают за волосы плачущую пожилую женщину с библейской внешностью, крича: «Жидовка!.. Тварь!»
Семидесятилетний Елизар Мальцев пытается ее защитить.
Молодчики в черном перехватывают писателя и колотят его.
И еще одна женщина: она перемещается вдоль сцены, не отрываясь от портативной видеокамеры, обращенной в зал — снимает на пленку чудовищные эпизоды. Позже я узнаю, кто это: Стелла Иосифовна Алейникова-Волькенштейн, активистка «Московской трибуны». О ее возрасте можно судить уже по тому, что в тридцатые годы она в составе Интербригад воевала с фашистами в Испании. А сейчас у нее пытаются выхватить из рук видеокамеру, но она продолжает снимать.
Вскоре эти кадры появятся на экранах телевизоров, они обойдут и ужаснут весь мир.
...В проеме распахнутой двери мелькнули серые фуражки: кажется, прибыл наряд милиции, который обещали направить сюда еще час назад. Наконец-то пожаловали!
Из зала потянулись к выходу потрясенные участники вечера.
Вместе с ними, сворачивая на ходу плакаты, покидают зал черные мундиры.
На сцену поднимается Анатолий Курчаткин, его лицо расцарапано, в ссадинах. Подходит ко мне, протягивает подрагивающую от волнения ладонь, на которой — разбитые очки.
— Ты слышал, что он кричал? — едва справляясь с надломленным дыханием, говорит он. — «Врежьте этому жиду...»
Оба писателя, только что избитые в зале — Курчаткин и Мальцев — русские.
Через несколько дней газеты и еженедельники запестрели сенсационными сообщениями о погроме, устроенном молодчиками «Памяти» в Центральном доме литераторов.
Заголовки были тревожными: «Зачем вооружаются боевики?», «Дети Шарикова», «Знают, что творят!», «Погромщики в ЦДЛ». Одна из «патриотических» газет намекнула мрачно: «Провокация». Другая же подала это в духе иронического стёба, становящегося модой: «Драка в Центральном доме литераторов», «После драки в ЦДЛ: машут кулаками»...
23 января Анатолия Курчаткина и меня пригласили на Первый канал телевидения для участия в очередном выпуске программы «Взгляд». В ту пору «Взгляд» имел неслыханную популярность, его смотрели по системе «Орбита» десятки миллионов зрителей на пространстве от Сахалина до Балтики. Вели передачу молодые журналисты Владислав Листьев, Александр Любимов, Артем Боровик, Владимир Мукусев, Александр Политковский, Евгений Додолев.
Впервые телезрителям показали кадры, снятые Стеллой Алейниковой-Волькенштейн в тот вечер.
Потом был вопрос: что это такое?
У меня сохранилась аудиозапись передачи:
«Курчаткин. ...Одна страшная вещь: мы имеем дело с той разновидностью национального сознания, которую можно назвать словом «черный национализм».
Рекемчук. Мы давно и, пожалуй, напрасно прибегаем к эвфемизмам, говоря об этом явлении. Мы явно избегаем произносить слово «фашизм». Нам трудно говорить об этом. Мы — дети, люди страны, победившей фашизм. Говорить о «русском фашизме», о фашизме в своем доме — стыдно, страшно. Вот почему мы предпочитаем говорить обиняками. Но нужно называть вещи своими именами: это движение политическое, фашистское. Чем скорее мы это поймем — тем скорее научимся с ним бороться».
Было множество телефонных звонков от тех, кто смотрел и слушал этот выпуск «Взгляда».
Одни высказывали поддержку. В их числе был Юрий Нагибин: «Ты сказал то, что надо было сказать давно».
Другие же, не представляясь, не ввязываясь в спор, просто крыли меня трехэтажным матом.
На собрании московских писателей выступила Майя Ганина, ранее, на заре горбачевской перестройки, покорившая всех восклицанием с трибуны: «Наконец-то я дождалась своего генсека!»
Теперь же ее тезис был суров: «Рекемчук назвал меня русской фашисткой!»
Это было неправдой. Я говорил о явлении, а не о личностях. Я никогда так не называл Майю Ганину. Мы были знакомы с литинститутской поры. Я ценил ее перо, воздавал должное красоте этой женщины с тяжелой русой косой, уложенной венцом. Когда-то, молодые, мы вместе катались на лыжах в Малеевке — Майя, Луиза и я, – сохранилась фотография, где мы все трое хохочем, извалявшись в сугробах.
Теперь же, вскоре после собрания, встретясь со мною в Дубовом зале, Майя Ганина по старой памяти дружески улыбнулась, поздоровалась, но тотчас спохватилась и в досаде плюнула на пол.
Мне следовало быть готовым к этому, когда с телеэкрана я говорил о русском фашизме.
Следовало учитывать, что кто-то, примерив это слово на себя, сочтет, что оно ему не к лицу, стало быть — не про него.
Зато один из моих бывших студентов, талантливый и грамотный парень, знающий и любящий литературу, ценитель Карамзина, сказал по этому поводу в кругу друзей: "Нет, я не обижаюсь на Александра Евсеевича за то, что он назвал меня фашистом. Я на самом деле фашист"».