Версия для печати

К 100-летию Александра Галича

19 октября исполнилось 100 лет со дня рождения выдающегося советского барда, драматурга, общественного деятеля Александра Галича, ставшего знаковой фигурой эпохи, воплощением свободного таланта, бросившего вызов системе.

Александр Аркадьевич Гинзбург (Галич – литературный псевдоним) родился в Екатеринославе. В 1920 г. Гинзбурги переехали в Севастополь, а еще через 3 года – в Москву.  По окончании школы Александр одновременно поступает в Литературный институт им. А.М.Горького и в Оперно-драматическую студию К.С.Станиславского. Оба учебных заведения он так и не окончил, перейдя в 1939 г. в Театр-студию Алексея Арбузова и Валентина Плучека. В 1940 г. Галич дебютировал в драматургии как один из авторов коллективной пьесы студии «Город на заре». Для этого спектакля им были написаны и песни.

Начиналась удачная творческая судьба. В 1940-1960-е Галич создал целый ряд театральных пьес и киносценариев. Среди них «Верные друзья» (совместно с К.Ф.Исаевым), «Дайте жалобную книгу», «Бегущая по волнам»). В 1963 г. за сценарий фильма «Государственный преступник» он получил грамоту КГБ СССР.

Жанр авторской песни Галич начинает осваивать с конца 1950-х. Его стихи под аккомпанемент семиструнной гитары обрели большую популярность. В негласном «табеле о рангах» поэт и исполнитель навсегда закреплен в одном ряду с Булатом Окуджавой и Владимиром Высоцким.

Политическая и социальная острота музыкальных разоблачений Галича не могла не привести к конфликту барда с советским руководством. Хлесткий сатирический импульс песен, немедленно подхваченных диссидентским движением, ознаменовал крах так удачно начатой жизни в официальном искусстве и литературе. Галичу было запрещено давать публичные концерты, а его песни, подпольно тиражируемые на магнитофонных лентах, разыскивались и изымались.

Галич выступал на «квартирниках», которые приносили ему очень скромные заработки. Единственный официальный концерт, на котором удалось выступить опальному барду, состоялся 8 марта 1968 г. в новосибирском Академгородке. Это был фестиваль авторской песни, где Галич исполнил песню «Памяти Пастернака». Спустя месяц в новосибирской газете появилась разгромная статья – в отношении Галича был включен репрессивный механизм.

Через год в общественно-политическом издательстве «Посев» (Германия) вышла первая книга Александра Галича «Песни». Она и предопределила судьбу литератора: Александр Галич бы исключен из Союза писателей СССР, Союза кинематографистов и из Литфонда. По сути, его лишили средств к существованию. В официальной прессе началась травля писателя.

В 1970 г. Галич становится членом диссидентского Комитета прав человека в СССР, участвует в петиционных кампаниях. В 1974 г. вынужденно эмигрирует в Норвегию, затем перебирается в Мюнхен, где сотрудничает с радиостанцией «Свобода». Позже живет и работает в Париже.

15 декабря 1977 г., на 60-м году жизни, Галич погиб в результате несчастного случая: причиной трагедии стал удар током при подключении новой звукозаписывающей аппаратуры.

Александр Галич похоронен на русском кладбище Сент-Женевьев-де-Буа. «Блажени изгнани правды ради» – высечено на могильной плите.

Творчество Галича стало ярким выражением творческой и гражданской свободы. С годами оно наполняется новыми смыслами, звучит злободневно и актуально. Не ослабевает внимание и к личности барда.

«Галич был фактически единственным писателем, который длительное время находился на вершине советской писательской номенклатуры, но нашел в себе мужество отказаться от благополучной жизни и «выбрать свободу», – отмечает исследователь советской авторской песни Яков Корман. – Какое-то время он был защищен своими регалиями и высоким общественным положением, но когда последовали реальные угрозы и репрессии, не сломался, а пошел до конца и жестоко поплатился за свой выбор» (7iskusstv.com).

«Галич не мог остановиться, да и не должен был, — уверена режиссер Елена Якович, снявшая к юбилею поэта документальный фильм «Навсегда отстегните ремни». — Он пошел за своим талантом. Хотя то, что он делал раньше, у него получалось, приносило славу и доход. Но талант завел туда, куда завел. Павел Лунгин в фильме говорит, что Галич в прямом смысле жертва своего таланта. Так оно и есть» (rg.ru).

«Смешной и страшный советский быт, высмеянный Галичем, ушел в беллетристику, но ни народ, ни власть, ни их отношения не изменились. Райкомов нет, есть шикарные офисы; «волги» выкинуты на свалку, вместо них «мерсы» и «бентли», но и в этих офисах то же самое, «в тех залах прокуренных — волки пинают людей, как собак, а после те самые волки усядутся в черные «волги», закурят виргинский табак». Они всегда жаждали «бабла» и вот обменяли на него идеологию», - отмечала Валерия Новодворская (newtimes.ru).

 «Александр Аркадьевич Галич – замечательный русский поэт, – подчеркивает народный артист России Олег Митяев. – Он прекрасно владел словом, ему было присуще громадное мужество. А еще он был образцом интеллигентного человека. Настоящий интеллигент не может кривить душой, и Галич говорил то, что думал. Он классик авторской песни, его стихи будут современны всегда. Но для сегодняшнего времени Галич не слишком свой: мы перестали воспитывать, а только развлекаем» (rg.ru).

Дмитрий Быков о Галиче:

«Галич – не сноб, это важно. Галич всегда воевал со снобизмом и бравировал демократичностью, но демократичность эта была подлинная. «Как всякий барин, он находил общий язык со всеми», — рассказывает Ким. Он и начинал как автор самой что ни на есть демократичной литературы — пьес и сценариев. И первые стихи его и песни демонстрируют такую же открытость. Главное же — заветная тема Галича как раз интеллигентская, несколько даже набившая оскомину: чувство вины перед народом, тоска по нему, желание с ним слиться. Сноб этой вины не чувствует, у него вообще плохо с самокритикой. А Галич, как в лучшей своей, вероятно, «Балладе о стариках и старухах, с которыми автор жил и отдыхал в санатории etc», все время хочет сказать: «Я такой же, как и вы, только хуже». В конце этой вещи формулирует он — с обычным блеском — не то диагноз, не то девиз: «И живем мы в этом мире послами не имеющей названья державы». Это, конечно, не только про Россию — он таким же чужим послом чувствовал себя и в Норвегии, и во Франции, — но про Россию в первую очередь, потому что так называемая интеллигенция среди так называемого народа ровно так себя и ощущает, и перемен тут не предвидится».
«Именно из-за этого парадокса, который так Галича занимал и чаще всего бесил, — из-за сходства, родства начальничков и подчиненных, из-за отсутствия принципов и полного неверия в историческую справедливость, — он так ценит людей, у которых принципы все-таки имеются. Не идейная непримиримость — нет, этих он как раз заклеймил: «А бойтесь единственно только того, кто скажет — я знаю, как надо». Нет. Но принципы, не позволяющие все простить и со всем смириться, принципы, не позволяющие гадить себе на голову. Про это у него не так много — «Тонечка», скажем. Обязательно нужна какая-нибудь одна «не предавшая и не простившая». Та, кто не будет гулять с вертухаевым сынком. Остальные — они примирились: «Я подвою, как шавка, подскулю, подвизжу». Они даже, как генеральская дочь из другой замечательной баллады, готовы умиляться сучку-шоферу — все-таки любит! Но должны быть и те, кто не прощает, кто не забывает, кто осмеливается на отдельность. И таковы у Галича, по русской традиции, именно женщины — мужчины встроены в социальную иерархию и тем по определению растленны. А женщины – Тонька или Принцесса с Нижней Масловки – осмеливаются на роль демонстративного, гневного аутсайдера».

«Галич пижонил, и его пижонство не дало ему сломаться. Эстетика — последнее прибежище этики, последняя ее защита. Люди красивого жеста — вот герои Галича; на них он уповал — и сам был из них. Его картинность, его выпендреж, его поза, словечки, игра в аристократа — без этого он бы элементарно не выдержал, сдался».

«В «Отчем доме» и финальной его фразе больше гордости, чем во всех патриотических песнях советского официоза. «Не зови, я и так приду» — это не жалкая попытка отщепенца присоединиться все-таки к большинству. Это четкое и строгое сознание того, что никто не вправе нам советовать, как нам любить нашу Родину, и даже она сама не смеет учить нас Родину любить. Мы придем без всякого призыва, потому что САМИ знаем, когда нам приходить. «Я и так приду» — не потому, что «некто с пустым лицом» мне это предписывает, а потому, что это моя Родина, и не посредникам выстраивать мои отношения с ней; и даже если она сама не поймет меня — я все равно ее не оставлю, потому что я так хочу. Здесь Галич выше всех в своем поколении — и свободнее всех; и эти его слова, безусловно, останутся в русской поэзии». (philologist.livejournal.com)

Александр Галич. Из интервью журналу «Посев», № 28, 1974:

«Я не хочу воспринимать географическое перемещение в пространстве как свое крушение и как невозможность продолжать деятельность, которой я занимался в России. Я намерен работать с тем же накалом, с той же самоотдачей, как и на русской земле. 
Я думаю, что русские люди привыкнут к этому ощущению, свойственному людям Запада, потому что в связи с географическим перемещением вовсе не кончается судьба человека, не кончается его общение со своим народом. Никому не важно, где живет человек, если он, скажем, американский писатель, французский поэт или немецкий драматург. Он продолжает существовать в той же языковой среде и т. д. У нас же до сих пор, с проклятых давних времен так получилось, что ты – конченый человек». 

«Каждый творческий человек ощущает потребность в аудитории, ему надо видеть глаза слушателей – людей, которые как-то тебя воспринимают, для которых твои слова что-то значат. Поэтому я счел совершенно бесполезным заниматься драматургией там, в России. Пьеса, положенная в стол, она так в столе и лежит. Песня, пусть я спел ее двум-трем человекам, начинает звучать, хотя бы благодаря этому самому магнитофону. 
Здесь у меня есть возможность попытаться написать два или три драматических произведения, которые я задумал давно. По-прежнему считая главным сочинение стихотворений-песен (потому что прежде всего я считаю себя поэтом)».

«Как профессионал, я могу судить о поэзии. Если говорить о послеоктябрьском периоде, для меня всегда существовала троица: Мандельштам, Ахматова, Пастернак. Ближе всех мне, пожалуй, Пастернак, хотя я его люблю меньше остальных – меньше Ахматовой и Мандельштама. Но он мне ближе, потому что он первым пробивался к уличной, бытовой интонации и такому же языку – к тому, что мне в поэзии наиболее интересно. Ибо поэзия для меня всегда – крик о помощи, и я не понимаю, когда начинают кричать непонятными звуками, потому что никто на помощь не придет, если ты будешь непонятен».

«Если мы не примем формулы, что мир дал трещину и трещина прошла через сердце поэта, – знаменитую формулу Гейне, – то вообще поэзии не существует. Мне показалось поэтому бесконечно оскорбительным, что, когда меня исключали, Арбузов кричал: «Галич же не сидел, он мародер, он присваивает себе чужие биографии, ну вот если бы он сидел!..». Им понятна формула «Мне отмщение и Аз воздам», а положить «живот за други своя» – такая формула совершенно непонятна современному советскому обывателю».

«Казалось бы, исключением Максимова, Войновича и Чуковской вся программа последних лет была исчерпана, но едва только успели пишущие машинки прострекотать и отстучать протоколы об исключении Войновича и Чуковской, как сразу же появились новые имена – Корнилова, Богатырева, включившихся в борьбу за права, за истину. 

И я думаю – я говорил уже об этом, – что это неизбежная особенность поколения, уже немножко пожившего, что-то испытавшего, выстрадавшего, пришедшего к осознанию невозможности лжи. Вот почему сопротивление начинается не очень рано – к сорока годам. Не случайно мы, старшее поколение, все однолетки: и Солженицын, и Сахаров, и я. Максимову, Корнилову, Войновичу по сорок два – сорок три года. Они недавно включились в ту же деятельность. И это неизбежно, потому что много соблазнов в современном мире, даже в советском мире, абсолютно уродливом, но тем сильнее соблазны там. (Тут на Западе нет классического советского «достать». Мы же не знаем слова «купить». Одна моя знакомая женщина с грустью сказала: «Вот умру, и никто не узнает, какой у меня был вкус», потому что она никогда не могла купить того, что хотела: она могла купить то, что достала). И вот, я уже говорил об этом, к тридцати годам (когда человек заводит семью, когда рождаются первые дети) происходит как бы становление. Тебя окружают соблазны – построить кооперативную квартиру, купить машину. И сразу же приходят на ум классические наши обскурантские формулы, вроде «Плетью обуха не перешибешь», «Почему мне больше всех надо?». И для того чтобы прийти к осознанию, что существует только один путь, путь борьбы, путь сопротивления лжи, для этого нужно что-то испытать, это надо выстрадать. Вот почему так быстро ломаются, скажем, поколения двадцатилетних, не считая нескольких героических фигур, вроде Буковского, Алика Гинзбурга, Андрея Амальрика. Многие же, в общем, довольно быстро сломались – ушли в пьянство, в какое-то ничтожное существование.

Чтобы именно в советских условиях, в условиях невероятного давления, в условиях невероятной закрытости и лишенности информации прийти к этому осознанию абсолютно осмысленно, а не только эмоционально, – нужен какой-то определенный возрастной срок, период испытаний, период унижений. Причем, унижения – не обязательно «государственные». Унижение может быть «личное» (это может пережить один), – внешне оно может даже казаться не унижением вовсе, а успехами. Но сам ты внутренне понимаешь, что это унижает тебя, человека искусства, человека, который хочет говорить с людьми, а не с начальством» (agitclub.ru).

Алла Гербер — о смешном и грустном в песнях музыканта, которому 19 октября 2018 г. исполнилось бы 100 лет

https://tass.ru/opinions/5696031