В наше медийное время новости быстро перестают быть таковыми. Совсем недавно был назван лауреат Нобелевской премии по литературе, а уже имя Светланы Алексиевич благополучно сошло со страниц газет, исчезло из первых строчек новостных лент в Интернете. Однако странный привкус тех первых дней, когда новость была новостью и активно обсуждалась, остался. Радость и огорчение. Радость от того, что это случилось. Огорчение от того, как это было воспринято.
Развивать тему огорчения не стану. После блестящих текстов Александра Архангельского и Дмитрия Быкова вряд ли стоит что-нибудь еще писать об этом. А вот радость хочется попытаться объяснить. Вернее, это не только и не столько радость. Скорее, следует сказать о чувстве удовлетворения от того, что это в высшей степени справедливо. Вот, наверное, именно это чувство я испытала в первый момент и переживаю все эти дни. Это не только личное, гражданское, читательское, но и профессиональное, филологическое переживание, вызванное тем, что мои мысли о литературе ХХ века нашли столь убедительное подтверждение в решении Нобелевского комитета.
В 20-х годах ХХ века молодые, азартные, поверившие в социалистическую утопию лефовцы сформулировали теорию «литературы факта»: «Отвращая от литературы праздной выдумки, преподносимой под флагом заповедного и раз навсегда мистически предначертанного «художества», мы всячески обращаем внимание наших товарищей на новую, пробивающую уже себе дорогу литературу – литературу не наивного и лживого правдоподобия, а самой всамделишной и максимально точно высказанной правды»; «Не образность, а точность. Не дешевая символика, а правда живого факта».
Они призывали отображать «живой факт», в котором воплотился созидательный смысл эпохи, как они его понимали. Но не были услышаны тогда. Теория надолго забылась. После того как вышел первый и последний сборник «Литература факта», «живые факты» тогдашней жизни становились все страшней, все суровей. Правда «живого факта» демонстрировала миру сотни, тысячи, миллионы мертвецов – людей, ставших жертвами репрессий, бомбежек, газовых камер, непосильного труда.
Кто не знает сегодня этой фразы Теодора Адорно: «Писать стихи после Освенцима – это варварство». Конечно, писали стихи – не только после, но и в самом Освенциме, и в колымских лагерях, и в окопах. Искусство помогало выжить там, где жить было уже невозможно. Но именно после Второй мировой войны, унесшей жизни миллионов людей, возникла особая потребность в максимальной степени сохранить память об ужасах войны, о каждой оборванной жизни. Ужас войны заставил сберечь все улики этих преступлений. Со временем появилась потребность не просто зафиксировать – осознать. Не смоделировать, не обобщить, а объяснить то, что случилось. Взять факт реальной жизни и понять его. Документ, фотография, кадры хроники, дневники, письма, воспоминания – все это свидетельства человеческой жизни, которые уже не нуждаются в преобразующем участии авторского вымысла. Они ценны сами по себе. Документальная книга Алеся Адамовича, Янки Брыля и Владимира Колесника «Я из огненной деревни», «Блокадная книга» Алеся Адамовича и Даниила Гранина, «Архипелаг ГУЛАГ» Александра Солженицына. В последние годы документ легитимизирован в искусстве техникой «вербатим» (англ. «дословно, буквально»), которая определила целое направление в современной драматургии и современном театре (театр.doc, драма.doc). Этот нынешний «вербатим» – тоже «живые факты», свидетельствующие о самых болевых точках эпохи.
В 1960-е годы был популярен роман немецкого писателя Макса Вальтера Шульца «Мы не пыль на ветру» – о поколении немцев, чья юность пришлась на годы войны и фашизма. Этими словами можно было бы выразить общий пафос всех документальных книг, фильмов, фотографий, сохранивших множество лиц, голосов, судеб простых людей, раздавленных колесами истории: они не пыль на ветру. Этот пафос и в книгах Светланы Алексиевич, которая начинала с журналистики, а потом, с благословения Алеся Адамовича, взяла магнитофон и начала собирать факты, предопределив свою человеческую и писательскую судьбу.
Она называет себя «человек-ухо». В ее книгах сложно организованное многоголосье, в котором нет только одного голоса – самой Светланы Алексиевич. Она слушает, записывает и дает читателю возможность услышать, понять, сделать выводы. Она как бы представляет нам своих героев и отходит в сторону, а дальше уже наше дело – вступить в диалог или нет. Впрочем, каждый, кто прочел хотя бы одну ее книгу, знает, как трудно, практически невозможно избежать этого диалога. Читать – страшно, но не читать – нельзя. Истории человеческих страданий не отпускают, взывая к состраданию, не давая ни облегчения, ни очищения.
«Мы все в ситуации, – писал Карл Ясперс. – Я могу работать, чтобы изменить ее. Но существуют пограничные ситуации, которые всегда остаются тем, что они есть: я должен умереть, я должен страдать, я должен бороться, я подвержен случаю, я неизбежно становлюсь виновным. Пограничные ситуации наряду с удивлением и сомнением являются источником философии. Мы реагируем на пограничные ситуации маскировкой или отчаянием, сопровождающим восстановление нашего самобытия (самосознания)». Реальные, невыдуманные трагедии XX века не утешают читателя спасительным катарсисом, ибо никто не может с уверенностью сказать: «Со мной такого никогда не может случиться». Может! С каждым! И поэтому каждый оказывается перед необходимостью «восстановления своего самобытия (самосознания)». Именно об этом настойчиво и неотступно говорят нам голоса со страниц книг Светланы Алексиевич – то тихие, спокойные, то надрывные, переходящие в крик, в истерику.
«Наш главный капитал – страдание, – сказала Алексиевич в одном из интервью. – Это единственное, что мы постоянно добываем. Не нефть, не газ, а страдание. Я подозреваю, что именно оно и манит, и отталкивает, и удивляет в моих книгах западного читателя. Вот это мужество жить, несмотря ни на что». Об этом – шесть книг, написанных за 30 лет. Написанных? Нет, наверное, правильно будет так: услышанных и записанных.
Не узнанных и пленных голосов
Мне чудятся и жалобы и стоны…
……………………………………..
И просто продиктованные строчки
Ложатся в белоснежную тетрадь.
Это Анна Ахматова писала о тайнах поэтического ремесла, о прозрении поэта-пророка, которому дается откровение свыше. Алексиевич свои откровения получает не свыше. Напротив, из самой простой, земной, человеческой жизни. Перечислим еще раз:
«У войны не женское лицо» (1983);
«Последние свидетели» (1985);
«Цинковые мальчики» (1989);
«Зачарованные смертью» (1993);
«Чернобыльская молитва» (1997);
«Время секонд хэнд» (2013).
В этом «шестикнижии» есть своя логика. Первая книга печальна, но печаль светла: женщины прошли войну, выжили и пережили ее на долгие годы. У войны, конечно же, не женское лицо. Но женщины преодолели войну, добились мира. Эти Лисистраты XX столетия отрицали войну самим фактом участия в ней. И обрели право на послевоенную жизнь. Кому-то даже и счастье досталось.
«Последние свидетели» – страшнее. Эта книга о тотальном уничтожении сотен и сотен людей по всей Белоруссии. Но и она, как ни странно, не безнадежна: о сожженных деревнях рассказывают чудом уцелевшие, сохранившие память люди, рассказывают через много лет после пережитого ужаса – с надеждой, что это никогда больше не повторится.
О неоправдавшихся надеждах третья книга – «Цинковые мальчики». На каждого солдата найдется своя война. Даже тогда, когда никакой войны вроде бы и нет. Это уже не далекое прошлое, а почти настоящее время: когда книга была опубликована, войска из Афганистана только-только вывели, а когда создавалась – война еще продолжалась. И главное – среди героев этой книги уже нет выживших. Мальчики мертвы, а рассказывают о них матери, обреченные на вечное, безысходное горе.
«Зачарованные смертью» – история суицидов на фоне разрушающейся страны. «Чернобыльская молитва», разумеется, о Чернобыльской аварии, последствия которой непредсказуемы и простираются далеко в будущее. И наконец, «Время секонд хэнд» – о невозвратности прошлого, о стране, которой уже нет. Кстати, самая первая документальная книга Алексиевич была написана еще в 1976 году и называлась «Я уехал из деревни» – название говорит само за себя и не нуждается в комментариях. В типографии готовый набор был рассыпан по указанию отдела пропаганды ЦК КПК Белоруссии за «непонимание аграрной политики» партии. Она не стала восстанавливать эту книгу, посчитав ее слишком уж «журналистской». Однако логика очевидна: писательница всякий раз выделяет «точки невозврата» в жизни общества и пытается понять, что в этих обстоятельствах происходит не с «народом», не с «массой», а с обычным человеком, с множеством разных людей, каждый из которых проживает на земле свою единственную жизнь.
Дописывая этот текст и задумавшись о финале, я увидела в Интернете статью Сергея Медведева с выразительным названием «Кто боится книг Светланы Алексиевич». В комментариях к ней много гнева и раздражения против Алексиевич и ее книг: ничего нового, никаких открытий, только регистрация негативных явлений. «Я боюсь творчества безответственных художников, – пишет один из комментаторов, – когда главная цель – вызвать любые чувства, а что потом – неважно». В этом упреке – настоящая похвала. Алексиевич действительно пробуждает чувства. Только не любые – «чувства добрые». Она восславляет свободу и призывает «милость к падшим»: к людям несчастным, духовно и физически покалеченным страшнейшими социальными катастрофами не только XX, но и теперь уже XXI века. В ее книгах неизменно звучит «содрогание о зле» (А.В. Сухово-Кобылин). И это услышано, понято. «За многоголосое творчество – памятник страданию и мужеству в наше время», – сказано в решении Нобелевского комитета. Что тут еще можно добавить?
Татьяна Журчева
г.Самара